Крик в небо – Вселенной. Книга 1. Она - Софи С./М.

– О, никто не родился с огрубелой кожей – тяжёлая работа – мозоль за мозолью делают её такой. Беда за бедой делают нас сильнее, говорят они, но и черствей – об этом молчат. Нежная душа ранится малым, а огрубевшую – голыми руками не возьмёшь, но и слезами тоже. – Она покривилась в зеркало: – Разве жестокие люди сильнее или отважнее? И самый злой человек плачет от жалости – к себе, а большей слабости нет. И самый злой человек боится – они ведь смелы с теми, кто беззащитен…

Она упала на кровать. «О, бесчувственные! О, не задумывающиеся! Я даже не веду речь о предпосылках психосоматических заболеваний, не говорю об Алекситимии и тому подобном», – мысли сбились в несвязный комок.

Она поднялась и, не изменяя традиции, надела шляпку и очки с аккуратными стёклами. Усы ей нравилось наклеивать, лишь когда дело серьёзное, для настоящих мужчин, тогда она и трость брала – теперь этого не надо. Она приняла забавную позу и поиграла с мимикой:

– Недостаточность функции рефлексии прослеживается во многих, – брови сошлись к носу, губы напряглись – всё для сурового фейса, – не говоря уже об эмпатии.

Когда случалось выдать удачную мысль, она плотнее закрепляла очки на носу и делала умный вид:

– Ранимые страдали, и, зная, что это такое, помогут; от очерствевших помощи не жди: им теперь легче идти. Но… Чувствительность и ум не делают слабее – это путь через боль, проложенный дальше всех лёгких путей.

В родительском доме монологи вслух, бывало, прерывались звуком шаркающих шагов старухи, которая за умеренную плату приносила по утрам молоко.

– Хозяева! Есть кто дома? – заблеял старческий голос.

Эта старуха пришла на смену старику, все в деревне звали его «дедушка» и покупали у него молоко, пока кто-то не застукал его за купанием в нём. Ушлый был «дедушка»: набирал полную ванну, купался, потом, разливал в бутылки и продавал. Таким образом он «омолаживался».

– Ух, проклятая! – Вероника не любила ни стариков, ни молоко.

Хлопнула дверью и продолжила:

– Итак, почему же одни бесчувственны, словно ороговевший слой; другие – чувствуют в палитрах на миллион оттенков?

Она много думала о себе, анализировала свою жизнь и свои ощущения. Она была ранима с детства. Мимолётное слово могло ранить так, что она оправлялась от этого месяцами, а что покрепче помнилось до сих пор. Она была гордой ещё в детском саду. Не выносила, когда её ругали, вела себя тихо, только бы воспитатели не высказали чего. Это же так стыдно! Как потом с этим жить? Помнит, минут по пятнадцать стояла у двери в квартиру подружки, прежде чем позвонить, всё решала, что сказать её маме, чтобы та ничего дурного о ней не подумала и не сказала. В четыре-то года… Она никогда не нарывалась, но тронь её – глаза выцарапает. Воля дать отпор у неё всегда имелась, терпеть она не станет! Невыносимо терпеть, когда горит огнём – она была воспламеняема, сколько себя помнит.

Физическое наказание – тема отдельная. Детей пугает боль: малыши, рассказывая об этом на прогулках, всегда ссылались на боль. Они понимали порку буквально – это больно, говорили они, а больше ничего не могли сказать. Если их пороли сильно, они слушались, чтобы больше такое не терпеть, если не очень, продолжали в том же духе и даже не расстраивались. Для них всё было так просто… Но не для неё. Лишь пригрози ей подобным и это унижало настолько, что рождало ненависть к взрослому. Причём тут боль? Боли она не помнит. Есть вещи и похуже «пламени» на заду, беспомощность, например.

Отсутствие у ребёнка возможности оказать сопротивление или отомстить – сводили с ума. Задевало за живое и то, что наказания оправдывались обществом, они, якобы, являлись благом, признаком заботы и неотъемлемым элементом воспитания. Так, иные заботливые родители лупили детей прямо на улице, а то и во время посиделок с друзьями или родственниками. Проще говоря, в любой момент могли стянуть штаны и отшлёпать. Публика это поддерживала. Бывало, прямо при ребёнке они обменивались советами о том, как лучше пороть его. Публичность эта задевала не столько от стыда показать голый зад чужим людям, сколько от унижения марионетки, которой вертят, как хотят, и от того, что марионетка эта одна против всего мира – сама система порицает её, а это огромная сила против безысходной слабости.

Дикость неимоверная, думалось ей, и казалось, что взрослым это было неведомо. Они будто полагали, что у ребёнка и мыслей таких быть не может. Он же не человек: ему не стыдно, не одиноко в своей слабости, и даже не обидно, а если и обидно, он тут же забудет. Теперь казалось, что дело вовсе не в том, что ребёнок не стыдился, а в том, что не стыдились родители. Чаще мы не можем унизить человека не потому, что хорошие люди, а потому, что нам не хватает смелости: а что он подумает о нас? А вдруг даст отпор? Своих детей они не стеснялись и не боялись (он же твой – ничего он не думает и не сделает), так что вели себя по-хозяйски.

В пять лет она стала свидетелем того, как подружку отшлёпал отец. Та ревела, держалась за его колено с такой беспомощной нежностью, а он продолжал. Она умоляла его пощадить, потом, ещё и прощения попросила… О, как это выворачивало! Тогда Вероника ещё не знала, что именно это и будет наиболее возбуждающим для неё, да что же может знать о таких вещах дошкольник? Она помнила теперь только то, что после этого не могла спать – её пожирало такое вопиющее самоунижение. Она никогда покорно не держалась за колено и другие части тел, когда её наказывали, и уж точно не каялась. Хоть убей, а она обзывалась – собирала самые скверные слова, что знала – видно, поэтому родители наказывали её таким образом всего несколько раз. Боялись, она до того дойдёт, что придётся лечить в психиатрической больнице.

Она часто думала, глядя на то, как лупят других детей: «Вот я бы на их месте ушла из дома и не вернулась. Хоть пропаду, хоть умру – неважно. Лишь бы родители поняли, какие они изверги и корили себя». Что-то с ней было не так, другие дети были проще. О, какими простыми они были! Их толкнут, потом, дольку мандарина протянут, они и бегут следом. Только не она – не на ту напали. Отвернётся и в сторону таких мандаринов смотреть не будет. Теперь мне не нужно – скажет она. Думали, дуру нашли? – не тут-то было.

Лет в десять настала безысходность. Родители иногда позволяли себе некрасиво выразиться, а она уже понимала, что уйти из дома или умереть – не выход. Только погибнешь зря – никто ничего не осознает. Все считают себя правыми, а тебя больной, скажут «Слава Богу, избавились!» А может, и не вспомнят о тебе. Такова жизнь – мир суров. Ранние электрички грезились ей, она едет в никуда, выходит где-то и бросается с моста. Вот и всё. Никому ничего не доказывает. Надоело. Какая-то девочка, лет двенадцати, идёт с родителями, они, недовольные её поведением, кричат на всю улицу, потом, от злобы, им слов уже мало, им, будто не достаточно унижения, и мать бьёт её в грудь и по лицу. Конечно, имеет право, она же «кормит её и одевает». Той следует быть послушной. И та терпит, идёт и слова не вставит. Вероника смотрит на всё это: О, с ней точно что-то не то! Она бы потеряла себя от боли, и в ярости, с проклятиями, побежала бы в неизвестном направлении.

Из-за сильной восприимчивости у неё возникали проблемы в том, чтобы «проявляться». Она замечала за собой огромную тягу к уединению. Тягу не высовываться. Высунешься – обидят, и как с этим жить? Часто это был осознанный выбор: пригласят на дискотеку в школе, она обрадуется, потом, подумает, я такая вся страшненькая (родители не слишком заботились о том, чтобы приодеть её) и не пойдёт. Так недолго и лапшой стать, понимала она теперь. Теперь она такой и не была. С Аней, так много знающей о моде, стиле и искусстве, она начинала учиться уверенности в себе. Та делилась с ней красивыми вещами, в них она не стыдилась себя, та рассказывала много интересного, и, зная столько, она не боялась заговорить со сверстниками.

4

Который день она просыпалась от одного и того же сна: то она у школьной доски – не знает, как решить задачку, то за партой – думает над той же задачкой, а работы уже сгребает злобная математичка. Вот-вот эта карга опозорит её перед классом, вот-вот разразится криком… Школа окончена – она не могла поверить, что всё позади. Сколько ещё ей будут сниться такие сны? Наверно, до старости.

В начальной школе учительница кидала стулья и называла «Хлопковых» – хлопками, «Дураковых» – дураками. «Хлопок ты бестолковый, пенёк ты с глазами!» – рявкала она, стоя над душой, и как треснет по парте – тетради так и подпрыгнут. Математичка так не делала. Она до того запугала детей, что на выходе ей достаточно было презрительно взглянуть, приспустив очки, как ученик дрожал от страха. Учитель от Бога – недаром называли её.